Горе — как персонаж, встречается не только в русских сказках, его образ можно встретить и в произведениях других народов. Горе — злосчастье олицетворяет злую судьбу, которая не даёт человеку покоя. В разных сказках она выглядит по-разному. Это может быть небольшое тоненькое, чёрненькое существо с маленькой головой, величиной с напёрсток, туловищем как соломинка, перепоясанным лыком и спутанными, как из мочалки, ножками.
Где-то это небольшой зловредный мужичок небольшого роста, который пристаёт к кому- либо и у выбранного им человека всё идёт наперекосяк. В конце- концов у жертвы не остаётся ничего: ни денег, ни дома, ни здоровья. В некоторых сказках горе может менять не только своё обличье, но и рост: становясь то большим, то маленьким.
Но характер у него везде одинаков, этот персонаж опасный, злой, недобрый, неприятный, разорительный. Знакомство с ним приводит к нежелательным результатм. В то же время горе не блещет умом, его легко обмануть и следовательно избавиться от его влияния.
Пословицы про горе
Горе, что стрела разит.
***
От горя бегом,
А горе всё передом.
***
***
Ты от горя за реку,
А оно уже стоит на берегу.
***
Я от горя, а оно ко мне вдвое.
***
Горе, что море: ни переплыть, ни вылакать.
***
Горе, что полая вода: все затопит, а потом сойдет.
***
Горя бояться – счастья не видать.
***
Горе на двоих – полгоря, радость на двоих – две радости.
***
Горе не молодит, а голову белит.
***
Горе не море: не выпьешь до дна.
***
Горе, что годы:бороздки прокладывает.
***
Горе — что море: не переплыть, ни выплакать.
Горе
В одной деревушке жили два мужика, два родные брата: один был бедный, другой богатый. Богач переехал на житье в город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; а у бедного иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки — мал мала меньше — плачут да есть просят. С утра до вечера бьется мужик как рыба об лед, а все ничего нет.
Говорит он одновá [один раз, однажды, как-то.] своей жене:
— Дай-ка пойду в город, попрошу у брата: не поможет ли чем?
Пришел к богатому:
— Ах, братец родимый! Помоги сколько-нибудь моему горю; жена и дети без хлеба сидят, по целым дням голодают.
— Проработай у меня эту неделю, тогда и помогу!Что делать?
Принялся бедный за работу: и двор чистит, и лошадей холит, и воду возит, и дрова рубит. Через неделю дает ему богатый одну ковригу хлеба:
— Вот тебе за труды!
— И за то спасибо! — сказал бедный, поклонился и хотел было домой идти.
— Постой! Приходи-ка завтра ко мне в гости и жену приводи: ведь завтра мои именины.
— Эх, братец, куда мне? Сам знаешь: к тебе придут купцы в сапогах да в шубах, а я в лаптях хожу да в худеньком сером кафтанишке.
— Ничего, приходи! И тебе будет место.
— Хорошо, братец, приду.
Воротился бедный домой, отдал жене ковригу и говорит:
— Слушай, жена! Назавтрее нас с тобой в гости звали.
— Как — в гости? Кто звал?
— Брат; он завтра именинник.
— Ну что ж, пойдем.
Наутро встали и пошли в город, пришли к богатому, поздравили его и уселись на лавку. За столом уж много именитых гостей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного брата и его жену и думать забыл — ничего им не дает; они сидят да только посматривают, как другие пьют да едят.
Кончился обед; стали гости из-за стола вылазить да хозяина с хозяюшкой благодарить, и бедный тоже — поднялся с лавки и кланяется брату в пояс. Гости поехали домой пьяные, веселые, шумят, песни поют.А бедный идет назад с пустым брюхом.
— Давай-ка, — говорит жене, — и мы запоем песню!
— Эх ты, дурак! Люди поют оттого, что сладко поели да много выпили; а ты с чего петь вздумал?
— Ну, все-таки у брата на именинах был; без песен мне стыдно идти. Как я запою, так всякий подумает, что и меня угостили…
— Ну, пой, коли хочешь, а я не стану!
Мужик запел песню, и послышалось ему два голоса; он перестал и спрашивает жену:
— Это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?
— Что с тобой? Я вовсе и не думала.
— Так кто же?
— Не знаю! — сказала баба. — А ну, запой, я послушаю.
Он опять запел; поет-то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает:
— Это ты, Горе, петь пособляешь?
Горе отозвалось:
— Да, хозяин! Это я пособляю.
— Ну, Горе, пойдем с нами вместе.
— Пойдем, хозяин! Я теперь от тебя не отстану.
Пришел мужик домой, а Горе зовет его в кабак. Тот говорит:
— У меня денег нет!
— Ох ты, мужичок! Да на что тебе деньги? Видишь, на тебе полушубок надет, а на что он? Скоро лето будет, все равно носить не станешь! Пойдем в кабак, да полушубок побоку…
Мужик и Горе пошли в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало, с похмелья голова болит, и опять зовет хозяина винца испить.
— Денег нет, — говорит мужик.
— Да на что нам деньги? Возьми сани да телегу — с нас и довольно!
Нечего делать, не отбиться мужику от Горя: взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вместе с Горем.
Наутро Горе еще больше заохало, зовет хозяина опохмелиться; мужик пропил и борону и соху.
Месяца не прошло, как он все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снес.
Горе опять пристает к нему:
— Пойдем да пойдем в кабак!
— Нет, Горе! Воля твоя, а больше тащить нечего.
— Как — нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно.
Мужик взял сарафан, пропил и думает: «Вот когда чист! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»
Поутру проснулось Горе, видит, что у мужика нечего больше взять, и говорит:
— Хозяин!
— Что, Горе?
— А вот что: ступай к соседу, попроси у него пару волов с телегою.
Пошел мужик к соседу:
— Дай, — просит, — на времечко пару волов с телегою; я на тебя хоть неделю за то проработаю.
— На что тебе?
— В лес за дровами съездить.
— Ну, возьми; только не велик воз накладывай.
— И, что ты, кормилец!
Привел пару волов, сел вместе с Горем на телегу и поехал в чистое поле.
— Хозяин, — спрашивает Горе, — знаешь ли ты на этом поле большой камень?
— Как не знать!
— А когда знаешь, поезжай прямо к нему.
Приехали они на то место, остановились и вылезли из телеги.
Горе велит мужику поднимать камень; мужик поднимает, Горе пособляет; вот подняли, а под камнем яма — полна золотом насыпана.
— Ну, что глядишь? — сказывает Горе мужику. — Таскай скорей в телегу.
Мужик принялся за работу и насыпал телегу золотом, все из ямы повыбрал до последнего червонца; видит, что уж больше ничего не осталось, и говорит:
— Посмотри-ка, Горе, никак, там еще деньги остались?Горе наклонилось:
— Где? Я что-то не вижу!
— Да вон в углу светятся!
— Нет, не вижу.
— Полезай в яму, так и увидишь.
Горе полезло в яму; только что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем.— Вот этак-то лучше будет! — сказал мужик. — Не то коли взять тебя с собою, так ты, Горе горемычное, хоть не скоро, а все же пропьешь и эти деньги!
Приехал мужик домой, свалил деньги в подвал, волов отвел к соседу и стал думать, как бы себя устроить. Купил лесу, выстроил большие хоромы и зажил вдвое богаче своего брата.
Долго ли, коротко ли — поехал он в город просить своего брата с женой к себе на именины.
— Вот что выдумал! — сказал ему богатый брат. — У самого есть нечего, а ты еще именины справляешь!
— Ну, когда-то было нечего есть, а теперь, слава Богу, имею не меньше твоего; приезжай — увидишь.
— Ладно, приеду!
На другой день богатый брат собрался с женою, и поехали на именины; смотрят, а у бедного-то голыша хоромы новые, высокие, не у всякого купца такие есть! Мужик угостил их, употчевал всякими наедками, напоил всякими медами и винами. Спрашивает богатый у брата:
— Скажи, пожалуй, какими судьбами разбогател ты?
Мужик рассказал ему по чистой совести, как привязалось к нему Горе горемычное, как пропил он с Горем в кабаке все свое добро до последней нитки: только и осталось, что душа в теле; как Горе указало ему клад в чистом поле, как он забрал этот клад да от Горя избавился.Завистно стало богатому: «Дай, — думает, — поеду в чистое поле, подниму камень да выпущу Горе — пусть оно дотла разорит брата, чтоб не смел передо мной своим богатством чваниться».
Отпустил свою жену домой, а сам в поле погнал; подъехал к большому камню, своротил его в сторону и наклоняется посмотреть, что там под камнем? Не успел порядком головы нагнуть — а уж Горе выскочило и уселось ему на шею.
— А, — кричит, — ты хотел меня здесь уморить! Нет, теперь я от тебя ни за что не отстану.
— Послушай, Горе! — сказал купец. — Вовсе не я засадил тебя под камень…
— А кто же, как не ты?
— Это мой брат тебя засадил, а я нарочно пришел, чтоб тебя выпустить.
— Нет, врешь! Один раз обманул, в другой не обманешь!
Крепко насело Горе богатому купцу на шею; привез он его домой, и пошло у него все хозяйство вкривь да вкось. Горе уж с утра за свое принимается; каждый день зовет купца опохмелиться; много добра в кабак ушло.
«Этак несходно жить! — думает про себя купец. — Кажись, довольно потешил я Горе; пора б и расстаться с ним, да как?»
Думал-думал и выдумал: пошел на широкий двор, обтесал два дубовых клина, взял новое колесо и накрепко вбил клин с одного конца во втулку. Приходит к Горю:
— Что ты, Горе, все на боку лежишь?
— А что ж мне больше делать?
— Что делать! Пойдем на двор в гулючки [прятки] играть.
А Горе и радо; вышли на двор. Сперва купец спрятался — Горе сейчас его нашло, после того черед Горю прятаться.
— Ну, — говорит, — меня не скоро найдешь! Я хоть в какую щель забьюсь!
— Куда тебе! — отвечает купец. — Ты в это колесо не влезешь, а то — в щель!
— В колесо не влезу? Смотри-ка, еще как спрячусь!Влезло Горе в колесо; купец взял да и с другого конца забил во втулку дубовый клин, поднял колесо и забросил его вместе с Горем в реку. Горе потонуло, а купец стал жить по-старому, по-прежнему.
Горе-злосчастие. Сказка!!
Вот народился у казачки сын.
Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную.
Перевязывала повитуха ему пуповину — оборвала нить. Дурная примета — злосчастный ребёнок будет, горемыка да бедоноша. Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как — про судьбу своего ребёнка узнать.
А та ей и говорит:
— Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжёлой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.
Нарекли ребёнка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой.
Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьёт — расколотит, иль хуже того — себя поранит.
Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.
Залилась мать слезами:
— Зародился ты в ту звезду бессчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду.
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла. Вырос он жидким да слаботельным.
Говорили про него: не казачьего роду. Ну что ж, в хлебе не без ухвостья.
Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался.
Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой ещё, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь — девка, живому черту глаза колет.
Отцова любимица. Вздыхал атаман:
— Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел.
Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси:
— А это кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется.
— Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя — горедушный.
— А от чего горедушный? − спрашивает Дарьюшка.
— Кто-ить знает. Так люди меж собой говорят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.
Разобрало Дарьюшку любопытство.
— Давай подойдем к нему, − говорит.
— Да ну, − отвечает подружка и руками замахала, − с ним тока тоску разводить.
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своём не настояла. Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведёт.
Сидит горюн — горюном. Об чем-то думу думает.
— Об чем твоя печаль-забота? − спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошёл.
— Да вот, думаю, разбежалось моё счастье по сучкам да по веточкам.
— А что так? − допытывается Дарьюшка.
— Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала.
А подружка её прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведёт тут скуку этот Кузя.
Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
— Приходи на посиделки, у нас весело.
— Ладно, − сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол — де, ты над ним подшутила.
— А я не шутила вовсе, − говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да не надолго.
К вечеру вся станица знала, что Кузю — горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки.
Дарья как всегда на первом месте: и поёт, и пляшет, и в игрища играет — весела да радостна.
И никому невдомёк, что она ждёт — пождёт Кузю, да так, что сердце у неё сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идёт тот и спотыкается на ровном-то месте.
Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
— Сядь, − говорит, − опочинься и ни о чём не кручинься.
— Легко сказать, − отвечает Кузя.
Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.
— А как в народе говорят: кто в радости живёт, того кручина не берет.
— Эх, Дарья — Дарья, не знаешь ты ещё горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.
И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.
— Что ж тебе радоваться неохота?
— От чего ж? − удивился Кузя. − Охота смертная, да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
— Гляка, гляка, как она к нему липнет.
— Вот так пара!
— А Кузя-то, кочетом себя ведёт.
Обсмеяли их, обхохотали.
Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
— Пойдём, − говорит, − отсель.
Вздохнул Кузя:
— Вишь, злости сколько в людях.
— Эко, горе.
— То-то ж, что горе.
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоём. А на прощанье договорились ещё встретиться.
И встречались ещё. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина.
Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила — покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный.
Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
— Смотри, и у меня потонет.
И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке.
А Кузя совсем омрачился.
— Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.
Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
— Взойдёт солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.
Удивился Кузя, слов нет.
— Я не могу, − говорит.
— От чего ж?
— Если и отдадут тебя за меня, то все одно — я с тобой жить не смогу.
— От чего ж? − допытывается Дарьюшка.
— Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, − говорит Кузя. − Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
— Иль, − говорит, − себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду.
Поднялась и ушла. Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплёлся домой.
Приходит и говорит матери:
— Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
— На ком?
— На Дарье, − отвечает Кузя.
— Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.
Оперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
— Она мне в совесть, и я ей тож.
— Это она тебя надоумила? Смеётся она над тобой.
— Не до смеха нам.
И завздыхал Кузя горестно. А может что и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается.
Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
— Да ты только проведай, − упрашивает её мать. — Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
— Ладно, − говорит, − вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.
Обещание своё сваха сполнила в точности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.
О том, о сём зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.
— Давай выкладывай, зачем явилась, − говорит атаман.
— А-то ходишь все вокруг да около.
Помялась сваха и зачастила:
— У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
— Был бы купец хорош, товару залёживаться не к чему.
Кто таков?
— Купец — молодец Кузя.
— Кузя? Купец! Да в своём ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Все одно — позор на свою голову накликала.
— Надо бы дочь спросить.
— Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья выходит. Своевольница.
— Отдай меня за Кузю.
И на колени бух.
— В совесть он тебе что-ль?
— В совесть, − отвечает Дарья твёрдо.
— Дочка — дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бессчастного.
— Я наделю, − говорит Дарья.
Атаман в гнев вошёл.
— Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдёшь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем. Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришёл — не удалось, пошёл в другой.
Кузя её утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошёл.
Взял незаметно верёвку и на зады пошёл, там, где дерево росло. Привязал он верёвку к суку, встал на пенёк, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился — и все тут.
— Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, − загоревал Кузя. — Значит, рубашка для меня ещё не сшита. Если не время умирать, то как жить, что делать?
Не знает Кузя. Поплёлся Кузя к дому атамана. Вот идёт он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошёл, наконец, присел около ворот.
Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался.
Спрашивает с ехидцей:
— Вы сюда по делу или для лёгкого воздуха?
— По делу, − промямлил Кузя.
— Вы, что ж, свой антирес имеете?
— Имею, − отвечает Кузя, − с Дарьей свидеться хочу.
— Нельзя!
— Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
— Не был бы такой квёлый, − кричит, − навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала её верная подружка.
Мол, ждёт она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придёт, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошёл на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой.
Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шёл — шёл, шёл — шёл. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул. Сбился с дороги Кузя, зашёл в какие-то кущи непролазные.
Знать, так рок судил, так суждено. И пошёл Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко.
На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась. На обусловленном месте ждёт — пождёт милого дружка. Ан — нет Кузи.
Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели.
Не может быть такого, чтоб Кузя от неё отказался. Видать, от горя попал в беду.
— Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать, − решила Дарья.
И поехала куда глаза глядят. В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет.
— Может, − думает, − она что про Кузю знает.
Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась её и говорит:
— Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да ещё каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туда-сюда тягать.
Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь.
Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тоже в камень превратилась. И пошло дело. Каменная девка только успевает поворачиваться.
Всю землю вокруг каменьями засыпала.
— Ну, будя с тебя, − говорит каменная девка, − видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
— Услуга за услугу.
— Кузя твой в обратной стороне, − говорит каменная девка. − Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
— Какое Горе-Злосчастие? − забеспокоилась Дарья. − Я ни разу его не видала.
— Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.
Теперь у Дарьюшки задача: Кузю — горемычного отыскать.
Поворотила она коня на обратный путь. Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идёт он пешки, спотыкаясь, горемилый её. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят — свят! Что она там увидела.
Горе-Злосчастие тонёшенько, чернёшенько, голова у него малым — малёшенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися. Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет.
То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах. То камень ему под ноги катнёт, спотыкается Кузя. То на него запрыгнет, сядет на шею, согнётся Кузя в три погибели. То к самому сердцу припадёт, тут застонет Кузя, закручинится.
Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не даёт.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи.
— Ну, − думает, − погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой.
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять. На перекрёстке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилёг под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашёптывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя — Злосчастия освободить. И хлоп — придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой.
И говорит:
— Горе-Злосчастие, покажись — объявись.
А-то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие. Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.
Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
— Хошь, ленту подарю?
И положила её на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
— Ну покажись — объявись, − просит Дарья.
А Горе-Злосчастие — ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.
— Хошь, перстенёк подарю, тока объявись.
Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенёк вырвало. И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Ещё платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.
— Хочешь, говорит, − платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.
Горе-Злосчастие хвать платок. А Дарья его держит. Горе-Злосчастие на себя его тянет. А Дарья на себя.
— Отдай платок! − кричит Горе-Злосчастие.
— Не отдам, − говорит Дарья. — Ни за что не отдам. Порвём платок. Какая тебе польза будет.
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
— Тебе каким манером показаться?
— А каким ты можешь?
— Дык, я в любом виде могу объявиться.
— Дык не сможешь.
— А вот и смогу!
— Дык не сможешь!
— Смогу!
— Завейся тогда верёвочкой.
Глядь, верёвочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья верёвочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.
Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести.
Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам. Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула её в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадёт. Вытащила Дарья тряпицу из дупла.
Побежала к Дону и бросила её подале в воду.
— Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!
И на колени упала. Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон.
Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река.
Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя. Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался.
Хорошо ему, видать, сладко спится. Умаялась Дарья. В сон её потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует её кто-то. Глаза открыла, а это Кузя её жарко обнимает.
— Вставай, − говорит, заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даёшься. Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль? А тот кудрями тряхнул. Сроду у него кудри-то не вилися.
И говорит:
— Вставай, лебёдушка. Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья, Кузей любуется: её рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло.
Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша. Кузя подхватил её наперёд себя и поехали.
Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит.
Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе.
Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя — он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл.
Спрашивает:
— Это ты никак, Кузя?
— Нет, − отвечает казак, − не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
— Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.